ж-л "Аполлон" 1916г. №№ 4 -5
ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ РАСПРИ
Всеволод Дмитриев
За эту зиму художественных распрей было две: московский спор вокруг Третьяковской галереи и петроградский - вокруг "Аполлона". Эти распри – очень не равной значительности и по числу участников, по смыслу спора, но обе любопытные. В особенности любопытные, если мы посмотрим на них сбоку, со стороны , как бы не участвуя в них, а только наблюдая… Поводы в том и другом споре "высокопринципиальные", чуточку даже отвлеченные, не от мира сего; в одном случае вопрос о том, что важней – согласованность ли с духом или с буквой завещания П.М. Третьякова; в другом случае вопрос о том, допустимо ли "бессердечное, бездушное и чисто рассудочное отношение к искусству" и каково оно есть.
Ну а причины? Возможно ли поверить, чтобы в такие годы, как 1914 – 1916, русские художественные деятели увлеклись до ожесточения вопросами почти схоластическими, утонченной и никчемной софистикой? Так в чем же причины? Вот это-то и любопытно, вот из-за этого-то и стоит постоять в стороне, не вмешиваясь в распри, и понаблюдать.
Грабаревский спор начался, как известно, с заявления кн. С.А.Щербатова его выходе из состава совета галереи, так как он "окончательно убедился, что роль его в совете лишена всякого значения, будучи сведена к нулю" (см. текст заявления, стр. 1) Но кроме этой основной, в сущности, чисто-личной причины, кн. Щербатов указывает еще несколько, из которых главнейшей надо считать упрек попечителю галереи в том, что погоне за мастерами прошлых эпох, как Левицкий, Федотов, Левитан и другие, он истратил суммы, предназначенные для покупки картин современных художников…
Кн. Щербатов бросил спичку, от которой воспламенился весь русский художественный мир, но воспламенился совсем не в тех местах и не в тех границах, какие намечены были в заявлении кн. Щербатова. И это очень характерно. Действительно, важный и требующий немедленного разрешения вопрос о том, какая же задача лежит на обязанности совета - "покупать ли иконы и произведения старых мастеров или направлять исключительное внимание на пополнение галереи новейшей живописью?" (см. ответ совета галереи на заявление кн. Щербатова, стр. 1) - этот вопрос по мере разгорания распри отодвигался все более и более на задний план, чтобы уступить место иному, только вскользь и однажды затронутому кн. Щербатовым вопросу о перевеске картин в Третьяковский галерее – вопросу, в сущности, второстепенному (так как перевеска всегда легко может быть исправлена, а, с другой стороны, она часто совершенно неизбежна). Но сосредоточив спор на "перевеске", сторона, враждующая с Грабарем, сама подготовила себе поражение. Как раз здесь-то Грабарь прав и исторически и логически, и силен настолько, насколько он неубедителен и слаб в защите своего предпочтения старинных мастеров новейшим. Да разве это не ясно всякому! Разве не стоит в разительном противоречии с духом первых лет галереи, например, такое заявление Грабаря: "Старые произведения встречаются крайне редко…Тогда как современные художники продолжают творить, и их работы продолжают появляться на художественном рынке" (op/cit) , а посему предпочтительно следует покупать первые. Разве так сказал бы когда-нибудь сам Третьяков? Горе все в том, что врагам Грабаря до духа завещания Третьякова было дела не больше, чем их противнику; они стояли на букве завещания, так как это отвечало их интересам, а Грабарь – на искажении и буквы, и духа завещания, так как это отвечало его интересам и… интересам современной Москвы.
Пожалуй, из всех противников Грабаря самым логичным и самым серьезным был первый – кн. Щербатов, но он же, кажется, единственный понимал уже в самом начале, что его дело почти что проиграно. Кн. Щербатов в своем заявлении спрашивал: "оправдывает ли цель средства?" и сам же отвечал, что "победителя не судят". Да – в этом суть дела. Московская распря оказалась попыткой побежденных восстать на победителя, попыткой тем более ожесточенной и слепой, чем более она была неразумной логически и безнадежной исторически. Совещание гласных юристов, посвященное Третьяковской галерее, признало, что "никаких юридических, равно моральных нарушений в действиях попечителя галереи не имеется" - но разве победителя судили?
А.Н. Бенуа в своей защите Грабаря ("Речь", 30 янв. 1916 г.) - защите чересчур восторженной и чуточку неосторожной (но надо помнить, что А.Н.Бенуа сам из лагеря "победителей", а осторожность – добродетель весьма и весьма редкая в среде победителей) - рассказывает: "ветер интриги веет очень сильно и только все крепчает. Врагами подняты на ноги "le ban et l ' arriere-ban", запас и ополчение. Но и Грабарь – двужильный крепыш. Его даже кавказским головорезам не удалось убить насмерть". И, кроме того: "Нужды нет, что Грабарь чуть-чуть превысил власть, кому-то наступил на ногу, кому-то вообще не понравился"… Признание очень любопытное и драгоценное своею откровенностью. Итак, дело-то, как мы и догадывались, совсем не в том, что Грабарь оказался неправ, что он "чуть-чуть" превысил власть, - на то он и "двужильный крепыш", неуязвимый "даже для кавказских головорезов", - а в том, что Грабарь кого-то и в чем-то победил. Узнать, кого и в чем - нетрудно: просмотрим списки его защитников и врагов. На стороне Грабаря окажутся: общественная Москва в лице городской думы, передовые круги московских художников и… петроградский "Мир искусства". Любопытная комбинация - не правда ли? Но еще путаннее, с первого взгляда, состав врагов. Здесь оказались в одном лагере В.Маковский и А.Васнецов, Малютин и Богданов-Бельский, Коровин и Дубовской, передвижники и русские акварелисты, "Общество петроградских художников" и "Союз русских художников". Все эти художники и товарищества художников согласно требуют - и требуют только этого - "не смешивать дара братьев Третьяковых с приобретениями позднейшими". Да почему же? Неужели Васнецов или Маковский, или Репин действительно имеют что-либо против того, чтобы рядом с их произведениями, приобретенными Третьяковым, были повешены купленные позднее? Вряд ли. И вот поучительная справка. Репин сперва очень одобрительно отзывался о перевеске Грабаря и лишь потом круто переменил свой взгляд. Но нельзя же думать, что Репин одно время относился неуважительно к памяти братьев Третьяковых, а потом стал относиться уважительно! Мы уверены, что Репин уважал их всегда, но уверены так же крепко, что вся беда не в неуважении города Москвы и Грабаря к памяти Третьяковых, как об этом плачутся "враги" Грабаря, в том числе и Репин, а в ином, гораздо более существенном, гораздо более жизненном, что сперва просмотрел всегда слишком простой и поспешный Репин, а потом спохватился, да поздно…
Всем "мирискусникам" новая развеска пришлась очень по вкусу. Добужинский о ней отозвался так: "Я не поклонник передвижников, отношусь к ним довольно отрицательно. Но когда я их увидал в новой группировке, в систематическом порядке, они сразу приобрели для меня куда больший интерес и прелесть". То же, наверное, думает и Бенуа, то же думал и делал Грабарь; он стремился так разместить бедных, заскорузлых передвижников, чтобы придать им побольше столь недостающей им п р е л е с т и, так разместить их, чтобы они оказались не "протестом", а переходом от мастерства Левицкого и Брюллова к прелести "мирискусников". Но попытку прибавить им прелести передвижники поняли как оскорбление (ведь мы убедились уже, что в лучшей своей части "враги" Грабаря - это передвижники и их эпигоны), и разве они не правы? Не "Миру искусства", недавнему смертельному врагу "передвижничества", а теперь бесспорному победителю, брать на себя роль бесстрастного судьи. Этот суд непременно сведется к расправе, на которую и подбивает Грабаря Бенуа в своей апологии грабаревской деятельности… но, будем надеяться, "двужильный крепыш" окажется неуязвимым и с этой стороны.
Итак, защита Грабаря "мирискусниками" более чем понятна, она органически необходима, а потому искать в ней беспристрастия, как и в столь же органически-необходимой ярости передвижников, - нечего. Но почему за Грабаря оказалась вся общественная Москва? Не искать ли "правого суда" здесь? На это нам дают ответ "Русские ведомости" (16 янв. 1916 г.) в статье, похожей на конспект будущих постановлений московской городской думы. Москва так понимает сегодняшнюю задачу своей галереи: "Раз в галерее есть пробел в известном периоде русского искусства, имеющем историческую важность, пополнение его в такой же мере диктуется подлинным смыслом устава галереи, как приобретение картины нового художника, хотя бы и вполне характерного для последней стадии эволюции русского искусства. Указанных пробелов, и очень существенных, в московской галерее немало".
Итак, мы видим, что современная Москва понимает цель своей галереи очень широко, так широко, что мы скоро перестанем различать Третьяковскую галерею и Русский музей Александра Ш. Третьяковская галерея создавалась скорее инстинктивно, чем по определенному плану, - потому, конечно, при желании, путь ее и задачи можно истолковать как угодно, - но инстинктивно-то она собирала Москву, московскую школу живописи! В этом была ее сущность и ее особенность! Такие художники, как Левицкий и Брюллов, казались там случайными, почти ненужными гостями – и это было хорошо. Русский музей давал нам одно лицо искусства отечественного, московская галерея – другое, что вполне отвечало двуликости всей русской культуры.
Но теперь Москва, очевидно, задалась более грандиозным планом – представить в себе все лицо русской живописи (тем более, что случайно "Явление Мессии", так необходимое Русскому музею, оказалось в Москве), и таким замыслам как нельзя более отвечал Грабарь, с его "мирискусническим" всеприятием и неутомимостью "антиквара-промышленника" (как его назвали его "враги").
И вот, подводя итог всему нашему исследованию московского спора, мы выводим, что настоящим его смыслом было то, что Грабарь своей перевеской умело подчеркнул исторически нужное и неизбежное – конец "передвижничества" и силу "Мира искусства". В этом причина распри. А все остальное только "слова и слова", которыми, как знаменами, прикрывались враждующие.
Однако слабой чертой большинства победителей является то, что свою победу они считают не только нужной и полезной сейчас и на время, но чуть ли не извечным благом, которое надо охранять во что бы то ни стало. Такое "охранение" себя началось в "Мире искусства" одновременно с блестящей победой в Москве в виде полемики с "Аполлоном".
Конечно, если стать на место победителей, то их можно понять и оправдать. Действительно, до-нельзя обидно почувствовать, что так раз в те дни, когда победа торжествуется по всему фронту, когда и петроградский, и московский музеи стали "нашими", - где-то вблизи, чуть ли не "из самой той среды, к которой принадлежит "Мир искусства" (См. А.Бенуа, "За Мир искусства", "Речь" 26 февр.) нарождается "неприязнь", еще смутная, еще мало уловимая, но тем более раздражающая. "Настоящая война и не объявлена еще. Но тем коварней все уколы"… ( op. cit ) . "Критикуют "Мир искусства", но так изящно и тонко, что и придраться нельзя. Ругают и хвалят. Любовно жалеют. Любовно учат".(См. А.Бенуа. "Разговор в редакции", "Речь". 14 мая). Так что и не понять, враг ли это или призрак – плод воображения победителя, силен ли этот враг или ничтожен…
Победитель требует безоблачного неба, а краешек его назойливо заволакивает какое-то облачко… Правда, А. Н. Бенуа, чтобы усилить гнев своих любящих и многочисленных почитателей, горюет, что и вообще "бедный "Мир искусства" и не удостоился периода признания". Но это - маленькая риторика, которой едва ли верит и сам автор. Суть дела в том, что "безоблачность" триумфального дня нарушена… и виновников надо наказать. Такова подкладка первого выпада А.Н.Бенуа - статьи "За "Мир исскусства". Впрочем, кроме вполне естественного гнева в выпаде А.Н. Бенуа заключен и некоторый тонкий расчет. Своим "выстрелом" критик хотел обнаружить, наконец, столь назойливого и столь неуловимого "врага", хотел успокоить свое взволнованное воображение, узнать определенно – силен ли этот новый враг или слаб, существует ли он на самом деле или же это только призрак, привидевшийся победителю. Кроме того, "выстрел" А.Н.Бенуа совпал с открытием очередной выставки "Мира искусства и… обличая "Аполлон" в бездушном и бессердечном отношении к искусству, горько жалуясь, что многие даже из публики "не хотят подойти к вещам с интересом любовным для собственной радости", А.Н.Бенуа, может быть, имел в виду не столько инкриминируемые им статьи в "Аполлоне", столько интересы выставки…
В результате, после двухмесячной блистательной расправы с "врагами" на страницах "Речи", А.Н.Бенуа показалось, что его выстрел удался. Тогда он снова делается благодушен и почти сознается, что его страхи были преувеличенными, наполовину созданными им самим, и умиротворенно заявляет ("Разговор в редакции", "Речь", 14 мая), что он "в последний раз дает отпор", так как главное, чего он опасался, благополучно миновало. "Никогда еще выставка "Мира искусства" не была так блестяща, как в нынешнем году, никогда ее так не посещали, так не покупали"… (op cit) .
И далее А.Н.Бенуа недоумевает: "Чего же еще обижаться на каких-то риторов, которым нужно же на чем-нибудь упражнять свое красноречие! И зачем защищать?" Тут уже сам А.Н.Бенуа заявляет то, что мы твердили всегда, но что противоречит всему смыслу его статьи "За "Мир искусства": "Речь и не идет о защите. "Мир искусства" в ней не нуждается".
Так в чем же дело? Предоставим А.Н.Бенуа разбираться в нагроможденных им противоречиях – так как мы вполне согласны, что тянуть э т у распрю значит "смаковать опостылость".
Однако не напрасно ли А.Н.Бенуа успокаивает себя, что "настоящей розни нет", что вместо нее "только симуляция, род самоподстрекательства - скучный и никому не нужный спорт" (см. "О розни среди художников")? Не напрасно ли А.Н.Бенуа успокаивает себя, что нет легиона – "страшного, нового и свежего" (op cit )? Не напрасно ли заверяет громогласно, что "дает отпор в последний раз"? Бьюсь об заклад с читателем, что еще не дважды и не трижды он нарушит свой зарок, так как дело-то складывается серьезно. Если в московской распре и логика, и история оказались на стороне Грабаря, то здесь на чьей стороне будет история, не говоря уже про логику? Мы не ответим на этот вопрос, но нарочно поставим еще несколько - да подвергнем испытанию клятву А.Н.Бенуа, что распри с "Аполлоном" он касается в последний раз.
Почему так встревожен А.Н.Бенуа, встревожен не меньше, чем встревожены передвижники грабаревской перевеской? Почему ему мерещится какой-то новый "страшный и свежий" легион? Не вещий ли это сон? И не поспешил ли А.Н.Бенуа со своим выступлением? Ведь его можно понять и не только как тонкий расчет, но и как невольное движение, вызванное долго сдерживаемым страхом! Чего же боится А.Н.Бенуа и вообще "Мир искусства"? Решительно не понимаю.