Аполлон                                                                      Август – сентябрь 1915 г.   №№  6 – 7

   Редакционная статья

                                                                 Памяти  Врангеля

Срок, отделяющий нас от дня смерти барона Н.Н.Врангеля  (15 июня), кажется не четвертью  года, а  несравненно большим…. Так многообразны и сложны переживаемые дни! Но эта же власть дней над нами сыграла для памяти Врангеля иную роль: не позволила осознать потерю;  мы и сейчас продолжаем чувствовать ее такой же близкой и неожиданной, как в день смерти, ибо и сейчас вопросы, поставленные в первых некрологах (напр., В.Верещагина  "Памяти Врангеля", "Старые годы", июнь 1915 г., или А.Бенуа  "Памяти Врангеля", "Речь", 2 июля), остаются без ответа…  Александр Бенуа справедливо указывает, что  "утрату Врангеля сейчас просто невозможно учесть. Ее последствия скажутся только с течением времени, когда все то, в   ч е м    б е з    н е г о  н е л ь з я    б ы л о    о б о й т и с ь  (курсив автора) окажется всецело предоставленным только его  "воспитанникам" ( у этого юного деятеля было несметное количество воспитанников)  и  его помощникам".  Нам, не бывшим  "воспитанниками"  Врангеля и вообще стоящим в стороне от тех тем и тех идеалов, которые вырабатывались и исповедовались в группе художественных деятелей, сплотившихся вокруг журнала  "Старые годы", -  трудно оценивать эту  сторону деятельности Врангеля. И все  же с тревогой спрашиваешь себя:  кому перейдет его дорогое наследие?  Кто закрепит и удержит все эти бледные  видения прошлого, поблекшие, "как  старые жемчуга в тисках золотых оправ":  далекие, родные тени, бриллиантовые князья и жеманницы, щеголихи  в  пышных прическах, меценаты и пииты, чудаки и причудницы, дребезжащие звуки старинных клавесинов в залах екатерининских  домиков… Кто его заменит?  Навсегда образ Врангеля в нашей памяти будет сплетен с годами париков, менуэтов, с культом   "старинки".  Навсегда для нас лучшим воплощением его любви, его ума, его силы будет  "Венок мертвым".

     Однако менее всего мы склонны ограничивать значение Врангеля ролью  "удерживателя минувшего", замыкать его путь, безвременно оборванный смертью, в узкий и слишком временный круг. Иначе нам не приходилось бы так сожалеть о потере этого деятеля русского искусства, нам, повторяю, стоящим в стороне от круга  тем и заданий  "Старых годов".

     Вынося значение Врангеля за этот круг, мы назовем его одним из неутомимейших работников в трудном в России  деле, - в завоевании русскому искусству права быть самодовлеющей научной дисциплиной, - и одним из первых, давших нам образцы художественно-научной работы. Стечение житейских условий и самая эпоха не были благоприятствующими развитию критического дара Врангеля. Ему не удалось получить в юношеские годы  последовательных и точных основ своим художественным влечениям; поневоле путь его развития отмечен непоследовательностями и противоречиями. "И мое поколение, и поколение Врангеля, - говорит А.Бенуа  (loc.  cit.) – это все самоучки, сами до всего дошедшие, часто очень наивные в своем "открывании Америки", часто даже смешные и нелепые. Многие так и остались  среди нас несуразными дилетантами  с  сильным привкусом провинциализма.  Однако именно Врангель преодолел эти подготовительные ступени, и вот уже лет  пять или шесть, как я любовался в нем той строгостью знаний, тем оттенком  "эстетической мудрости", которые и являются настоящими признаками зрелого художественного сознания".

     Нам уже приходилось указывать  (в отзыве о "Венке мертвым", Аполлон, 1913 г.  №  6)  на одну примечательнейшую черту историко-художественных изысканий Врангеля; это  его исключительная прямота, исключительное бесстрашие, с каким он обнажал все почувствованные им противоречия, хотя бы… они и вели даже к погибели его излюбленных построений. (Порывистая искренность его устремлений сказалась еще совсем недавно, в начале войны, когда он для работы в Красном Кресте решительно отбросил перо исследователя).  Да вот, как пример, несколько строк из того же  "Венка мертвым": "Вся ретроспективная литература и искусства, показывая отдельные замечательные дарования, свидетельствуют об исключительном убожестве современной России. Ибо лишь тот, кто не имеет своей личной жизни, может говорить только о жизни других. Класть венки на могилы мертвых очень хорошо, но нельзя же заниматься только этим"… ( loc.  cit., стр. 6).  Разве не намечен уже  здесь идейный перелом, заставивший потом Врангеля попытаться и вовсе отказаться от любимого дела, от дела, к которому он  несомненно был призван и которому служил всю свою недолгую жизнь. Справедливо, что одной из причин такой неустойчивости, прихотливой изменчивости вкусов, некоторой даже растерянности  и поспешности  в  переходах от одной темы к другой, от одного труда к следующему -  надо считать некоторый оттенок дилетантизма, который А.Бенуа считает непредотвратимым, "ибо до последних лет у нас не было никакой художественной и, в частности, художественно-научной культуры". ("Памяти Врангеля").

     Тем для нарождающейся русской науки об искусстве казалось так много, таких насыщенных "открытиями" и  эстетическими радостями, что, конечно, о планомерной  и последовательной разработке назревших вопросов нельзя было и думать… Перелистаем  "Аполлон" за годы  1910-1912, когда  Н.Н.Врангель был соредактором С.К.Маковского. На протяжении каких-либо двух лет Врангель успел коснуться  многих удивительно несхожих заданий: об  "Исторической выставке архитектуры в Академии художеств" и  "Венецианове в частных собраниях", о  "Французских картинах в Кушелевской галерее" и  "эпохе Елисаветы", о "Вермеере Дельфтском" и  "М.В.Добужинском"… Кроме того,   в те же годы или немножко раньше он писал о миниатюрах Эрмитажа и историю русской скульптуры… И везде мы наблюдаем зоркость, мастерскую сжатость  характеристик, следы упорной работы по первоисточникам и, вместе,  "как бы изумление" – изумление путника, вступившего в неведомую и тем более чарующую страну. Впрочем,  это  "изумление"  не является чертой, присущей именно Врангелю, это черта общая для русской историко-художественной  критики и, пожалуй, сохранившаяся до самых последних дней. В России  искусство не столько изучали, сколько  "изумлялись"  ему, изумлялись прежде всего тому, что у нас было и есть искусство. Все наше художественное общество только изумлялось и привыкало всматриваться в русское творчество; все оно во всем своем составе  (в отношении  искусствопонимания)  оставалось каким-то новичком и любителем, и  понятно, что тот же оттенок лег даже на наши лучшие художественные труды.

     Неровность внимания, слишком сильные блески света, брошенные на что-нибудь  одно, часто  непоследовательно, даже случайно (от недостаточного знания), отсюда слишком глубокое вдвигание в тень часто столь  же достойного – таковы грехи любительства. Плоды его – искажение в целом  (хотя бы и удача и правда в частностях)  исторической перспективы. Впрочем, как говорить об исторической перспективе, когда ее в русском искусстве еще нет, да и не может быть, ибо мы не имеем первых камней, не выяснены еще основные вехи на пути отечественного художества! Но они должны быть выяснены, это насущно для  планомерности будущих взысканий, и этого же требует наше национальное достоинство. Таким образом,  "изумление",  энтузиазм взыскателя  для нас ценен лишь  поскольку он осложнен иным -  пристальным и упорным изучением.

     Энтузиазм Врангеля был осложнен в высшей мере. Большинство его работ – прежде  всего итог кропотливого и мастерски-выполненного анализа первоисточников. Но этого мало; следует указать еще на одну особенность работ Врангеля, на наш взгляд, наиболее важную.  Она была уже указана А. Ростиславовым   (Барон Николай Николаевич Врангель" – "Русская мысль", август 1915 г.):  "трудно сейчас определить значение и характер в целом работ Николая Николаевича, но в них несомненно самое ценное – при серьезном исследовании  - личное художественное отношение к материалу".  Строго-научный уклад  изысканий не помешал Врангелю сохранить своеобразие  личности, не заглушил влечений прирожденного и окрепшего в многочисленных трудах вкуса; наоборот, Врангель умел  научность и вкус, так часто разъединенные, сливать воедино. Именно это придавало высокий  интерес его последним работам. Это же заставляет нас причислить его к лучшим, вообще столь немногочисленным у нас, деятелям русской художественно-научной культуры, так как сочетать личное и  "душевное"  восприятие искусства с точностью и беспристрастием науки нам и представляется желанным путем для нашей, едва еще начатой  истории искусства. Врангель, особенно в своих последних  трудах,  всецело  стоял на этом, столь верном пути, и смерть его приходится переживать, как тяжелый удар для русского искусства, удар. который, несомненно, еще должен с особенной силой сказаться в будущем, когда художественная жизнь  вновь вступит в  свои права.